– Думаю, что понимаю.
– Я надеялась увидеть дома их, – с горечью продолжала Тара. – Но увидела, что от них прежних осталась одна оболочка. Шелуха. Они допустили, чтобы время унизило их, а не прибавило зрелости. А мой брат. Питер. В молодости он был как прекрасный зверь. В нем пылал огонь. А сейчас он просто усталый отец, целыми днями кует подковы, согнувшись над наковальней. Где он, мой прежний брат? А его очаровательная жена – по локоть в готовке и уборке ради своей семьи.
– Это называется любовь, Тара, – ответил Андервуд. – Они это делают, потому что любят своих детей. Как твои родители любили тебя.
– Но разве ради этого обязательно жертвовать душой? Обязательно?
– Да, они должны были отдать вам с Питером часть своей души, и они это сделали. Они теперь не те, какими ты оставила их.
– Кроме Ричи. В нем по-прежнему жив свет. Он не пошел на компромисс. Но он умирает.
– Да, Ричи. Питер рассказал мне кое-что об этом. Печально.
Андервуд встал, отошел к письменному столу и, вернувшись, предложил ей бумажный носовой платок.
Тара промокнула глаза:
– Ричи, Питер. Они были как деревья в цвету.
– Как и вы.
– Я по-прежнему такая! – яростно возразила она.
Несколько минут они сидели молча. Андервуд хотел, чтобы Тара насытилась гневом и враждебностью, хотел дать ей успокоиться, прежде чем предложит то, что намеревался предложить. Сейчас же она была перевозбуждена. Поэтому он с безучастным выражением смотрел в окно.
Тучка скрыла солнце. Слегка потемнело. Что-то скрипнуло в кабинете. Словно чтобы не дать себе задремать, Андервуд проговорил:
– У меня возникла идея попробовать кое-что новое, если вы не против. Так сказать, последнее усилие – посмотрим, не получится ли побольше узнать о том, где вы были все эти годы. Но только с вашего согласия и с вашим участием.
– Часом, не электрошок, нет?
– Господи, нет, конечно! Стыдно сказать, в былое время я этим чересчур увлекался. – Его лицо помрачнело. – Откуда такие мысли?
Тара ответила ему с тонкой улыбкой:
– Просто пытаюсь прикинуть, какие карты у вас в рукаве.
– Ничего столь жестокого, обещаю. Теперь я, скорее, стараюсь проникать в подсознание на цыпочках, а не ломиться тараном.
– На цыпочках, значит. По правде говоря, я готова на что угодно. Ничего не боюсь.
Андервуд встал и подошел к столу, поднял тяжелые, в дубовом каркасе, старинные песочные часы и поставил их на подоконник. Стоя спиной к Таре, он не заметил красный промельк, когда она тронула пальцем свой язык, а даже если бы и заметил, то подумал бы, что это всего лишь алый ноготь.
– Сейчас я их переверну – следите, пожалуйста, не отрываясь. Я собираюсь применить некоторые методы релаксации и задам вам несколько вопросов. Готовы?
– Да.
– Я вас не пугаю?
– Нет.
– Тогда приступим. Просто сосредоточьте взгляд на песке.
Он перевернул часы, и светло-коричневый песок тонкой струйкой потек в изгиб нижнего сосуда, нарастая на донце, как юбка, вздуваемая ветерком; крохотная светлая полоска отражалась на стекле позади струйки. С тенью улыбки на губах и странной жадностью в широко раскрытых карих глазах Тара не отрываясь следила за сыплющимися песчинками.
Андервуд наблюдал за тем, как она наблюдает.
– Через минуту, – сказал он, – я попрошу вас задумать ключевое слово, но пока, будьте так добры, просто смотрите на песок. Приятное чувство, не так ли? Между прочим, вы совершенно расслабились самостоятельно. Такое состояние для вас естественно. Через минуту я предложу вам задумать ключевое слово. Задумайте, но мне пока не называйте.
Начинаем. Вы слышите мой голос. Начинаем. Вам приятно, вы только что снова расслабили руки. Я видел, как это происходит, это хорошо, значит вы счастливы и чувствуете себя чудесно, расслабились, меняетесь. А теперь, когда вы расслабили руки, можете расслабить и плечи, и напряжение вокруг шеи тоже уйдет. Прекрасно. Я вижу, как это происходит, и опять же вы все это делаете самостоятельно.
Внешние звуки отдаляются. Внешние звуки слабеют. С каждым разом, как вы опускаете веки, все трудней держать глаза открытыми.
Песок уносит туда, где хочется быть, да? Все правильно. Можно отправиться туда. Можно освободиться от того трудного времени. Оно не нужно, можно освободиться от него. Как хорошо чувствовать, что оно уходит, правда? Конечно правда. Интересно, насколько глубоко можно сейчас погрузиться в транс.
Интересно, насколько глубоко. Интересно. Интересно, что произойдет, когда освободишься от того тяжелого времени. Интересно. Интересно, что произойдет.
Тара сидела с закрытыми глазами, подавшись головой вперед. Дыхание ослаблено. Руки тяжело свисают по бокам.
– Интересно, что произойдет, когда освободишься от того тяжелого времени. Интересно.
Тара слегка двинула головой и пошевелила губами. Невнятно произнесла:
– Может, он придет?
– Кто придет? – спросил Андервуд. – Кто может прийти?
Тара облизнула губы, словно они пересохли.
– Может, – опять невнятно произнесла она, очень медленно, – он придет.
«Не торопи ее, – придержал себя Андервуд. – Отступи».
– Не знаю, полностью ли вы расслабились, – мягко проговорил Андервуд. – Проверим, можем ли мы пойти дальше. Дальше.
– Да. Дальше.
– Тогда пойдем дальше.
– Дальше.
– Тогда пойдем дальше.
– Дальше.
– Тогда пойдем дальше.
Затем произошло нечто неожиданное. Андервуд почувствовал, что у него самого слипаются глаза. Он с усилием открыл их и посмотрел на осевшую фигуру Тары, уже не уверенный, сколько раз повторил последнюю фразу. В голове был туман, и ему еще слышались собственные слова, возвращающиеся к нему эхом, медленно вздымающейся волной – протяжные и тягучие; и это ощущение сопровождалось темнотой, смутной тенью, накрывшей кабинет. Веки его снова опустились. Он отчаянно боролся с их неимоверной тяжестью.
Наконец он открыл глаза, но только чтобы увидеть, как Тара сидит, выпрямившись в кресле, ее прекрасные огромные карие глаза широко раскрыты и внимательно смотрят на него. Смотрят не мигая, голова настороженно поднята, словно она не уверена в некоем результате. Он чувствовал, что сознание вновь мутится, и ничего не мог с собой поделать. Он был беспомощен, не способен сопротивляться, словно гипноз обернулся против него самого. Сознание погружалось во тьму, или будто бы смутные волны прилива накатывали на него, как на песок ночного берега. Невозможно тяжелая голова упала на грудь, и под пристальным взглядом Тары он мог думать лишь о том, как невероятно прекрасны ее ореховые глаза; и в их влажном уголке блестело радужное отражение песочных часов. Он погружался во тьму и не мог остановиться. Веки сомкнулись, и он перестал сопротивляться.
Андервуд очнулся и приоткрыл глаза; неизвестно, как долго он спал. Но Тары в кресле рядом с ним не было. На ее месте сидел мужчина и не отрываясь смотрел на него. Андервуд инстинктивно повернул голову, чтобы бросить взгляд на песочные часы. Песочная струйка еще продолжала течь.
С огромным усилием Андервуд повернул голову обратно и воззрился на фигуру в кресле. Человек теперь был хмур. У него было дочерна загорелое обветренное лицо, которое нуждалось в бритве, грива волос спускалась до плеч и где-то среди кудрей блестела серьга. На нем были белая рубаха без воротничка и черный жилет; мешковатые черные штаны собраны под коленями и заправлены в сапоги для верховой езды. От него исходил запах угрозы, мужского пота и оружейного металла.
Андервуда охватил первобытный страх. По спине пробежал холодок.
Человек подался к нему, скрипнув кожей кресла.
– Я уже пытался сказать вам, – произнес он тихо, но сердито. Голос его словно застревал в горле и не совпадал с движением чувственных губ. – Но вы не слышали.
Андервуд сделал усилие, чтобы встать, преодолевая невероятную тяжесть в теле.
– Где Тара?
Но человек опередил его и вскочил на ноги.
– Я уже пытался вам сказать, – повторил он и вытянул левую руку, указательный и средний палец широко раздвинулись.
Андервуд поднял руку, чтобы защититься, но слишком медленно: незнакомец коснулся выставленными пальцами век психиатра. Андервуд почувствовал удар, электрический разряд; он рухнул в кресло, и все вокруг погрузилось во мрак.
Через несколько мгновений сознание вернулось к нему. Теперь страшный незнакомец стоял над ним, подняв тяжелые песочные часы и готовый опустить их на голову Андервуда. Но он стоял неподвижно, застыв живой картиной угрозы. Воздух дымился, пахло озоном, и свет трепетал, как при ночной грозе.
Андервуд хотел было опереться о кресло, чтобы вскочить, но у него не было сил пошевелиться. Затем раздался треск, будто разодранного холста, и образ перед ним рассыпался на тысячи крохотных дрожащих радужных точек, словно потревоженных жучков в луче света. Сверкающий рой быстро собрался в новый образ, и теперь перед ним стояла Тара, которая, подняв руку, стискивала запястье незнакомца. Ни он ни она не оглядывались на Андервуда. Вперившись друг в друга взглядом, они словно пребывали в другом мире, равнодушные к присутствию психиатра. Опять раздался ужасный треск, и эта картина рассыпалась, и воздух вновь заполнили сверкающие жучки, которые мгновение спустя собрались в очередной образ. Теперь картина была совершенно иная: Тара обхватила лицо незнакомца белыми изящными ладонями и о чем-то умоляла. Человек плакал. Слезы казались голубыми в свете полярного сияния. Песочные часы, уже не оружие, катались по полу.
